Тогда в социалистическом лагере практически одновременно произошли два однотипных события: отставки руководителей-сталинистов в Венгрии и Польше. Но буквально сразу же пошло расхождение в траектории развития этих двух стран. Имре Надь в Венгрии не смог или не захотел сдержать толпу. Начались кровавые самосуды на улицах Будапешта, захват оружейных складов. Итог был предсказуем — ввод советских войск и бои с повстанцами, приведшие к тысячам жертв. Владислав Гомулка в Варшаве, напротив, сумел сдержать страсти, не допустить хаоса. В результате ему удалось сделать многое: распустить колхозы, нормализовать отношения с католической церковью, которая вернула себе ряд ранее утраченных позиций, дать гораздо больше свободы для интеллигенции. И все это потому, что он развеял страхи и сомнения советских руководителей, показав себя договороспособным лидером, отвечающим за свои слова и выполняющим обещания. Гомулка отлично понимал, за какие «красные линии» переходить нельзя.
В 1968 году Дубчек этого осознать не смог. Он утратил контроль за событиями, примерно так же, как М. С. Горбачев спустя двадцать лет. То, на что в Советском Союзе в перестройку ушло 6,5 лет, в Чехословакии прокрутилось за семь месяцев. Обещаний, данных Леониду Брежневу, он также не сдержал. В результате в Кремле пришли к выводу, что на Дубчека полагаться нельзя.
Оба руководителя, мало того что не учитывали возможные риски, они начинали строительство нового дома с крыши, а не с фундамента. И в Венгрии в 1956-м, и в Чехословакии в 1968-м, и в СССР в 1985–1991 годах политические преобразования ставились впереди экономических, что и приводило к катастрофическим последствиям. В этом их отличие от Китая и Вьетнама, где руководство делало ставку именно на экономику.
Даже когда горбачевское руководство пыталось заниматься народным хозяйством, оно делало это так, что только ухудшало положение. К августу 1991 года, после шести с половиной лет «реформ», экономика СССР лежала в руинах — разительный контраст с Китаем образца 1983 года (если сравнивать с 1977-м, отправной точкой реформ Дэн Сяопина, отсчитывая те же шесть лет).
Сегодня, спустя несколько десятилетий, совершенно ясно, что «выхода» из соцлагеря для стран-сателлитов не существовало. Также понятно, что никакого «социализма с человеческим лицом» в Чехословакии, при котором бы у компартии сохранялась бы монополия на власть и выполнялись бы обязательства по СЭВ и ОВД, построено быть не могло. И эволюция СССР в 1985–1991 годах, когда не имелось внешней силы, которая как в 1968 году могла бы силой прекратить эксперимент, явственно это доказала.
Поэтому во временном диапазоне 1948–1989 годов речь могла идти только об умеренных реформах в четко ограниченных рамках. Все остальное было авантюризмом, за который с разной долей потерь расплачивались народы тех или иных стран. Потому, памятуя о 1956 и 1968 годах, Войцех Ярузельский в 1981-м пошел на болезненное, но единственно спасительное для Польши в тех обстоятельствах решение, спасшее страну от иностранной интервенции. Но история пишется победителями, и потому сегодня поют песнь «безумству храбрых».
Другое дело, когда страна может самостоятельно избирать свой путь. Но и тут имеется несколько развилок. Один случай — это когда могучая внешняя сила берет на буксир реформируемую экономику и оказывает ей достаточное финансовое и институциональное содействие, как в случае с Восточной Европой после 1989 года или с Японией и Западной Германией после 1945-го.
Но СССР, как и Китай, никто на буксир и полное обеспечение брать не собирался, и потому от его руководства требовались особенная осторожность и мудрость, расчет и опора на собственное разумение. Увы, но таковых ответственных деятелей в Политбюро образца 1985 года не оказалось.
Трагедия страны заключалось в том, что в оба раза — и в 1985, и в 1991 годах — принимались решения, наихудшие из возможных. В первом случае это привело к ГКЧП, самому по себе скороспелому, непродуманному и авантюристичному. В этом смысле и действия Горбачева и его опомнившихся оппонентов были одинаково разрушительны.
Сейчас, с высоты лет более всего удивительно то, что никто в Москве второй половины 1980-х годов даже и не пытался анализировать и изучать китайский опыт. И на уровне Кремля и на уровне перестроечной прессы все ориентировались на Запад, не понимая, что переход к западной модели может занять неопределенно долгий период, что это цель, возможно, очень далекая и что в повестке дня должны стоять тактика и стратегия рыночных реформ, приносящих немедленную отдачу, как в Китае.
Приход к власти Дэн Сяопина означал неуклонное повышение жизненного уровня китайцев, с каждым годом они ели все больше риса, а затем и мяса. Приход к власти Горбачева означал для населения ухудшение товарного и продовольственного дефицита. Люди, семь десятилетий мучившиеся от невозможности купить элементарные продукты и вещи, оказались в еще более худшей ситуации, чем прежде. Сперва исчез сахар, затем табак, и так по нарастающей, апофеозом чего стали девственно пустые прилавки магазинов образца сентября 1991 года, одно из самых ярких воспоминаний того времени.
Однако август 1991-го породил август 1998-го, ибо путь, избранный уже российской властью, вел неизбежно к дефолту рано или поздно. И опять-таки никто в 1990-е годы не интересовался китайским путем, который обошелся и без массовой и форсированной приватизации, и без всеобщего отпуска цен в монополизированной экономике, и без безоглядного открытия внутреннего рынка в ущерб отечественным производителям. Доминировало желание устроить «все, как на Западе» в считаные годы. С учетом стартовых позиций подобная политика не могла не привести к дефолту или чему-то подобному, чего Китай или Вьетнам избежали.
Урок августа 1998 года заключается в необходимости проводить экономическую политику исходя не из догм или «хотелок» (или политических обязательств перед агентами влияния, в данном случае олигархами, коих в Китае опять-таки не оказалось; то есть миллиардеров там предостаточно, а олигархов, покупающих и коррумпирующих власть, нет).
Но еще интереснее политический урок, особенно актуальный сегодня ввиду затянувшегося экономического кризиса и де-факто дефолта государства по пенсионным обязательствам (как в отношении негосударственных пенсионных фондов, так теперь и в отношении возраста). Август 1998 года показал, что российская власть при нынешнем уровне самоорганизации общества способна обращать себе на пользу практически любое затруднение. То, что стало бы концом для правящего клана на Западе или в третьем мире, в РФ является для него стимулом к поиску решений для пролонгации своего пребывания у власти. Грубо говоря, Владимир Путин и явился ответом Кремля на дефолт, точнее, его порождением.
Впереди у Кремля почти шесть гарантированных лет нового президентского срока — в самых тяжелых обстоятельствах за все время правления Владимира Путина как с точки зрения экономики, так и с точки зрения внешней (а затем, возможно, и внутренней) политики. Велик соблазн поступить, как после августа 1998-го, — не меняя ничего по существу, разыграть эффектную политическую комбинацию для оставления у власти нынешней, в общем-то, обанкротившейся команды. Но это будет означать лишь дальнейшее выталкивание России на обочину мировой политики и экономики, стагнацию, переходящую в упадок.
